Этой цитатой Достоевский раз и навсегда объяснил, почему Россию не любят на Западе: она актуальна до сих пор
Великий русский писатель Федор Достоевский не зря почитается всеми поколениями — автор обрел мировую славу благодаря своим монументальным произведениям, пронизанным глубокой любовью к русскому народу и болью за него. Достоевский активно выражал свою позицию и в личных дневниках, демонстрируя православно-религиозный взгляд на исторические события и веру в благородство своей нации.
Одним из самых острых политических обсуждений во времена Достоевского был Восточный вопрос — комплекс международных конфликтов, растянувшийся на период с конца XVIII до начала XX века. Центром обсуждения была постепенно слабевшая Османская империя и населяющие ее славянские народы, в свое время утратившие государственность.
В этом контексте Достоевский видит вопрос как вековое противостояние России и «коллективного Запада», которое непременно должно завершиться в пользу русских — в силу превосходства православия над католической идеей в лице Франции, «потерявшей религию» и погрязшей в «материализме». Рассуждая на тему Восточного вопроса в своем «Дневнике писателя» (1876 г.), Федор Михайлович вполне емко объясняет, почему к России, претендовавшей на контроль над Константинополем и стремившейся единению всех славян, всегда относились с враждебностью и подозрением на Западе:
«Но Европа не верит этому, не верит ни благородству России, ни ее бескорыстию. Вот особенно в этом-то «бескорыстии» и вся неизвестность, весь соблазн, все главное, сбивающее с толку обстоятельство, всем противное, всем ненавистное обстоятельство, а потому ему никто и не хочет верить, всех как-то тянет ему не верить. Не будь «бескорыстия» — дело мигом стало бы в десять раз проще и понятнее для Европы, а с бескорыстием — тьма, неизвестность, загадка, тайна! <…> Двести уже лет живет Европа с Россией, насильно заставившей принять себя в европейский союз народов, в цивилизацию; но Европа всегда косилась на нее, предчувствуя недоброе, как на роковую загадку, Бог знает откуда явившуюся и которую надо, однако же, разрешить во что бы то ни стало. И вот каждый раз, именно с Восточным вопросом, эта неизвестность, это недоумение Европы насчет России усиливается до болезни, а между тем ничего не разрешается: «Кто же и что же это, наконец, такое, и когда мы это, наконец, узнаем? Кто они, эти русские? Азияты, татары? хорошо, кабы так, по крайней мере, дело стало бы ясно; но нет; то-то и есть, что нет, то-то и есть, что про себя мы должны сознаться, что нет. А между тем они так с нами не схожи… И что такое это единение славян? На что оно, с какими целями? Что скажет, что может сказать нам нового это опасное объединение?» Кончают тем, что разрешают на свой аршин, по-прежнему, по-всегдашнему: «Захват, дескать, означает завоевание, бесчестность, коварство, будущее истребление цивилизации, объединившаяся орда монгольская, татары!..»
Спустя 150 лет его цитата по-прежнему актуальна — стороны просто не могут понять друг друга. А конфликт России и Запада (во времена Достоевского это была только Европа, теперь и США) вспыхивает с новой силой.
